Эдуард Лимонов КНИГА МЁРТВЫХ 2. НЕКРОЛОГИ
КРАСНЫЙ ЕГОР
Егор Летов
.
окончание. начало здесь
Егор оказался никаким организатором. Мы не ожидали, что он будет распространять «Лимонку» в Омске, однако при его авторитете он мог найти людей, которые бы это делали. Но он нашел лишь людей, которые (даже и не всегда) забирали «Лимонку» на вокзале у проводников и складывали себе под кровать. Когда впоследствии я узнал об этом, я был дико зол. Идол или нет, но Летов должен был нести, как и мы все, как и я, часть нашего креста, хоть его край. Партия была еще горсткой интеллектуалов, все люди были на счету. Я ведь не гнушался тем, что сам ездил получать «Лимонку» в Тверскую типографию на случайных разбитых автомобилях, привозил газету к себе всю зиму с 1994-го на 1995-й. Потом из моей конуры я развозил ее на себе по распространителям (слава богу, распространение большей части тиража брала на себя в те годы фирма «Логос-М»). Развозил на метро! Четыреста газет в одной руке, четыреста в другой. Я мучительно путешествовал по городу, развозя наш товар мелким распространителям. Я же получал выручку. Я был все: и главный редактор, и бухгалтер, и владелец, и грузчик, через полгода я еще стал сам выклеивать макет газеты. Я был artist не менее значительный, чем Егор Летов. И меня злило, что Егор не отдает столько времени нашим детищам ― газете и Партии, сколько отдаю я.
Нужно принимать во внимание то обстоятельство, что я только в марте 1994 года окончательно вернулся к моим родным печенегам ― к русским. До этого я провел двадцать лет среди деловых янки и тогда еще бодрых французов. Я гордился, что таскаю на себе газету, я помнил миф о том, что Хью Хэфнер сам развозил первые номера «Плейбоя» на велосипеде. А мои родные печенеги хотели больше беседовать о православии и об ошибках в тексте газеты. Впоследствии я прагматично смирился с тем, что доля контрибуции моральных и физических сил отцов-основателей газеты оказалась неравна. Дугин, например, ни разу ни рубля не дал на «Лимонку», хотя он обязан газете первоначальной раскруткой своей личности. Я продолжал напрягать жилы, а они не чесались, мои сотоварищи: отцы-основатели (исключая Рабко, этот честно нес службу, пока не устал).
Ярко, грубо, мрачно, в диких криках предстает следующий эпизод: концерт Летова в ДК Бронетанковых войск. Бетонная мрачная коробка окружена слоями милиции и ОМОНа. Я прибыл на концерт на час раньше, но Летов был уже там, заперся с музыкантами в гримерке. А мои нацболы как раз вешали высоко над сценой огромное наше полотнище: 2x4 метра. Красное, с белым кругом и черным серпом и молотом, ныне запрещенное. Я протиснулся в гримерную. Там нервничали и заливали нервы водкой из горла. Егор был просто невыносим. Гримерная была наполнена, помимо музыкантов, большей частью некрасивыми, но острыми, как бритвенные лезвия, девушками. Я поговорил с ними по-человечески, не на жаргоне и без тени насмешки. Они, я увидел, сразу потеплели. Одна сказала мне:
― Как тебе, Эдуард, удается так классно выглядеть, и живота у тебя нет.― Она вздохнула.― У Егора вон живот наметился.
― Не может быть,― возразил я. Но понаблюдал за Летовым, менявшим места и позы в гримерной. Действительно, под черной tee-short «Гражданской обороны» у Летова в каких-то разах проглядывала выпуклость на брюхе.
― Пьет,― сказала мне мужеподобная девица в кожанке.― Много,― и вздохнула.― Ты бы, Эдуард, посоветовал Егору спортом заняться. Он тебя послушает, он тебя уважает.
Со временем я вспомнил мои русские знания о русских людях, притупившиеся за двадцать лет отсутствия среди них. Я вспомнил, что даже самые талантливые, да и гении среди них, все равно русские. Егор оборудовал себе в квартире своего отца комнату, превратил ее в студию записи, обил стены войлоком. За исключением поездок на гастроли, вся его жизнь протекала там, в четырех стенах. В последний год жизни он сумел купить себе отдельную от отца, члена КПРФ, квартиру на окраине Омска, но и там он продолжил тот же нездоровый образ жизни. От чего он и умер в возрасте сорока четырех лет. У него был твердый разум сухого старовера и начетчика, как я уже упоминал. Например, политические пристрастия последних пятнадцати лет его жизни были твердо красными. Вначале они такими не были, но я в тот период его жизни до тридцати его лет, его не знал. Я думаю, он нащупал свои настоящие, унаследованные от природы и от родителей, красные политические взгляды только годам к тридцати. Собственно, большинство ищущих граждан находят свои истинные политические взгляды именно в этом возрасте.
― Больше красного, Эдуард,― просил он меня, когда речь зашла о необходимости сформулировать программу Партии.
Тогда в ДК Бронетанковых войск меня выпустили на сцену после того, как Егор исполнил несколько своих композиций. Сообразив, что никакие связные речи собравшиеся в зале панки слушать не смогут, я стал швырять в толпу односложные предложения и фамилии русских героев.
― Россия всё, остальное ничто! Калашников! (вопли восторга) Стечкин! (вопли восторга) Дегтярев! (вопли восторга).― Закончил я чем-то вроде: ― Вся власть НБП!― Но вопли восторга все равно были, несмотря на то, что две трети людей в зале не знали, что есть НБП, и флаг наш был вывешен на публике впервые.
1994-й и 1995 годы были временем моих и Дугина попыток сблизить между собой радикальную оппозицию двух типов: коммунистическую ― Анпилова, и националистическую ― Баркашова. Только что созданная НБП служила добровольным посредником между этими крыльями. Крылья были непослушные, гордые, хвастливые и плохо управляемые. Неразумные и капризные. Летом 1994 года была созвана нами «Конференция радикальной оппозиции». Не очень удачно. В последний момент Анпилов не доехал до конференции (ее место проведения под давлением фактора трусости менялось три раза. Соглашение о зале первоначально было подписано с Московским университетом, потом с владельцами зала в Курчатовском институте, а прошло и вовсе в третьем месте). Летов тогда надолго застрял в Москве, потому он оказался сидящим на сцене в президиуме вместе со мною, Дугиным, Рашицким ― пресс-секретарем Баркашова (сам Баркашов не явился, узнав, что не явился Анпилов). Существует историческая фотография.
В 1995 году Летов долго проживал в Москве, потому этот период был моментом наибольшего сближения с ним. Мне уже тогда стало понятно, что в своем Омске Летов быстро обрастает ракушками предрассудков, что в Москве с нами он доказывал несколько раз свою кипящую современность и что, если бы Летов перебрался в Москву, он размышлял бы вровень с нами и так же быстро, как мы. Но перебираться в Москву Летов не высказывал желания. Только раз, я помню, мы затронули эту тему, стоя за киоском у метро Ленинский проспект ― я, Летов и Дугин. Мы возвращались от Баркашова из его квартиры на улице Вавилова. Мы бывали у Баркашова не раз. И всякий раз, выходя от него, осуществляли один и тот же ритуал: расхаживали по пустырю за киосками и подытоживали встречу.
Время было такое, что располагало для размышлений. Только что произошла историческая драма октябрьских событий у Белого дома и в Белом доме. В столице Европы дикарь-президент расстрелял из танковых орудий свой же парламент ― Верховный Совет. Весной 1994 года участников исторической драмы (в том числе и Баркашова) амнистировали. Лидеры оппозиции легко отделались. Анпилов, тоже арестованный, и Баркашов вышли из исторической драмы со значительным политическим багажом. Я, хотя и участвовал в октябрьских событиях и чудом уцелел в бойне у Останкино, был далеко не так известен, как они. Тем более Дугин, он слыл правым интеллектуалом и только. Потому я резонно предположил, что нам нужен единый Национально-революционный фронт, где мы, только что созданная партия, будем играть заведомо третью роль. Но это не беда, размышляли мы.
Егор выглядел тогда тощим заросшим типчиком, острый нос под спадающими очками. Космы волос. Худые ноги в бросовых черных джинсах заканчивались умилительными простыми кедами советского производства из ужасающей по виду резины и клееной парусины. Кеды были до щиколоток, совсем несчастненькие с виду.
Баркашов, когда мы впервые привели к нему Егора, сидел в гостиной своей квартиры, положив загипсованную ногу на табурет. В него стреляли при аресте. Над головой его на стене висел огромный меч.
― А чего ты так бедно одет, Егор?― не преминул уколоть Летова Баркашов.― Да и постригся бы, вон как Лимонов хотя бы.
Егор насупился и, остро блеснув колючими глазами (а может это промелькнул его острый нос, я передаю общее впечатление), твердо сказал:
― Я одеваюсь так, как одеваются мои фанаты. А они ― люди бедные.
О своей прическе он даже не упомянул. Ответ был достойный. Баркашов больше его не донимал.
В следующие полчаса Летов и вовсе одержал победу над Баркашовым. В комнату вдруг вошел, бледный от испуга, сын Баркашова и почтительно протянул Летову его, Летова, кассету.
― Подпишите, пожалуйста, Егор Федорыч, я ― ваш давний фанат.― Руки у сына главного «фашиста» России дрожали. У папы Александра появилось выражение лица, как у Городничего в последней сцене «Ревизора».― Я слушаю «ГрОб» с десяти лет,― пробормотал сын «фашиста».
А тогда, вытаптывая траву и грязь пустыря за киосками, мы трое спорили о перспективах своих и Баркашова. Не для того, чтобы продемонстрировать свою дальновидность, но исторической правды ради сообщаю, что Дугин идеализировал Баркашова и его движение и предрекал им большое будущее. Я считал, что политическое движение, взявшее за идеологическую и этическую основу средневековое дряхлое православие, не может иметь будущего. Второй мой аргумент ― выряженные в камуфляжную форму и портупеи баркашовцы после октябрьских событий стали анахронизмом.
― Если ты нарядил своих сторонников в военную форму, то ты обязан начать войну!― кричал я, а иначе они будут выглядеть как опереточные солдатики, как группа поддержки Майкла Джексона в его хите «Beat It»,― актерами, играющими боевиков.
Действительно, началась эпоха банкиров, и баркашовцы в портупеях были неуместны. Они резали глаз. Надел форму ― воюй.
Я понимал тогда и сейчас понимаю, что Баркашову удалось создать многочисленную организацию. Я понимаю, что военная форма играла в притягательности его организации для провинциальных подростков первейшую роль. Героический импульс войны тревожил и приобщал к себе. Но они пересидели свое время. Баркашовцы явились в Белый дом в количестве ста человек, я видел сам их список на выдачу оружия на сто одну фамилию. Тогда они были самой большой политической организацией, они обладали региональной сетью. Им надо было полностью поддержать драму Белого дома. Вместо этого они использовали драму только для пополнения своего оружейного арсенала. Они сели в автобус, отправлявшийся в Останкино, все с оружием. Но туда они не приехали. Это была их историческая ошибка. Потому что другого случая история им не предоставила.
Егор разделял православие Баркашова и баркашовцев, разделял их русофилию, но осуждал их безразличие к социальным проблемам общества. И тогда и потом его курс был «больше красного», в том странном симбиозе левых и правых идей, которые пыталась объединить национал-большевистская партия, он требовал «больше красного!».
В один из таких визитов к Баркашову нам удалось вытащить из него, загнав его в споре в угол, его стратегический план.
― Как ты предполагаешь победить, Саша?― наседал на него Дугин.― Как? Реакция восторжествовала (через четыре года Дугин сам примкнет к торжествующей реакции), надежда на Русскую революцию затухает…
Вот тогда-то Баркашов и сказал нам, что верит в то, что Ельцин призовет его организацию навести порядок в России…
Мы ушли от него приглушенные. Неимоверность сценария, его наивность нас ошеломила. Потому что существовала вполне серьезная организация: на юге России, например в Ставропольском и Краснодарском крае, баркашовцы пользовались популярностью среди казачества. У них были там сотни активистов и тысячи сторонников. А вот оказывается политическая их стратегия основывается лишь на предположении, что они окажутся нужны главе государства. Тому самому, который разгромил бунт депутатов. У киоска, купив пива, мы даже не спорили. Молчали. Егор промычал:
― Как Гинденбургу Гитлер, понадобится Ельцину Саша Баркашов, как же!
Справедливости ради следует заметить, что Баркашов оказался прав вот в каком смысле. Ельцину понадобилась-таки сильная организация. Как Гинденбургу понадобился Гитлер ― глава сильной организации, так Ельцин обратился к главе ФСБ Владимиру Путину. Я думаю, что и в самом пьяном сне не приснился бы Ельцину эпизод с приглашением Баркашова в Кремль. Так я и вижу Летова, бормочущего «как Гинденбургу Гитлер…», и сердитое бородатое лицо раскольника наклонено…
В 1996 году я его не помню. В 1996, сидя в Омске, он дал интервью газете «Советская Россия», в поддержку кандидата в президенты Геннадия Зюганова. В интервью содержалась справедливая критика в наш адрес. Между тем, у Летова был партийный билет №4. Мы ответили ему в газете, но из партии отца-основателя не исключили. Мы вообще тогда никого не исключали. Тем паче, что он был прав. Суть дела заключалась вот в чем. Неопытные еще политики, мы с Дугиным неостроумно приняли участие в Съезде правых сил в Петербурге, где (нам казался наш ход очень остроумным) выработали резолюцию, призывающую поддержать кого бы вы думали… Ельцина, поскольку если к власти придет Зюганов, нам, «правым», власти никогда не видать. Мне до сих пор стыдно за это дикое и глупое решение. Уже через десять дней мы отозвали резолюцию и поддержали кандидата в президенты Юрия Власова, бывшего чемпиона мира по поднятию тяжестей…
Отношения с Летовым восстановились в 1998 году. Он приехал в Москву с концертом, позвал меня к себе в отель на окраине. Там, с музыкантами (был еще мой охранник Костя Локотков), мы стали пить и спорить. Отель я не помню, ни названия его, ни где он находился, помню душные большие лампы и диваны яркого красного и густо-синего цветов. В соединении с алкоголем и с летовским рефреном: «Больше красного! Больше красного, Эдуард!» Это была весна, и на следующий вечер у него должен был быть концерт в зале на Ленинградском проспекте. Недалеко от станции метро «Белорусская». Что именно это был за зал, не помню, я не концертный человек. Помню, что отправились мы туда в большой компании, человек с полсотни нацболов, мы обещали Летову охранять концерт, а также потому, что мне уже в те годы было небезопасно разгуливать одному по улицам, и тем более по панк-концертам. Костя Локотков был мой третий охранник по счету, он трагически погиб уже в мае следующего, 1999 года. Помню, что в моей тогдашней свите был даже один настоящий опер по имени Эдуард, то ли внедренный к нам, то ли пришедший по велению сердца. И вот вся эта толпа влилась в ДК, потом в зал. Летов был рад видеть живых и свежих нацболов, два года воздержания от нацбольского движения давали себя знать. Когда начался концерт, часть нацболов вышла на сцену и мы расположились у самого ее края, чтобы прикрывать Летова от набегов из зала. Я работал в паре с моим охранником. Молодецкая забава состояла в том, чтобы… впрочем, объясню по ролям. Для панков в зале задача состояла, чтобы осторожно устроиться в удобной для нападения позиции у кромки сцены, в мгновение (с помощью друзей или просто толпы) вскарабкаться на сцену и бежать к Летову, пытаясь оторвать от него кусок одежды или что-нибудь в этом роде («фенечку», очки, что угодно). Для нас, охранников, задача состояла в том, чтобы вовремя перехватить панка и вышвырнуть его в зал, прямо на головы участников молодецкой забавы. Панки орали, девушки визжали, все получали удовольствие. Некоторые человеческие ядра, которыми мы швырялись, я видел, наносили увечья толпе, кое-кто приземлялся на пол с ущербом для себя, но это и был высший кайф, для которого панки-камикадзе посещали концерты. Людям, воспитанным в залах консерваторий, этого грубого удовольствия не понять. Мне забава нравилась.
Случилось два запомнившихся события. Как ни сильны были нацбольские войска, одному нарушителю удалось добраться до Егора, и он рванул на нем красную футболку с портретом Че Гевары. Я привез эту футболку Егору по его просьбе, он попросил дать ему что-нибудь надеть на концерт. В те годы футболка с Че была редкостью. Мы оторвали нарушителя от футболки и вышвырнули в толпу. Летов сорвал с себя разорванную футболку и швырнул ее в зал. Панки, как стая голодных собак, давя и кусая друг друга, бросились на футболку. Летов взял стоявшую у усилителя бутылку водки и отпил добрую четверть содержимого. И захрипел в микрофон.
Второе событие того вечера. Мы с Костяном держались у края сцены, ближе к кулисе. Там же у самой сцены приплясывала миниатюрная девочка-блондиночка с фотоаппаратом. Иногда она подымала личико к нам с Костей наверх и смеялась. Обворожительно и чарующе. Она могла остаться видением в моей жизни. В тот вечер ей еще было пятнадцать лет, но в июне этого же года, вручая блондиночке членский билет партии, я узнал ее. Вскоре мы стали жить с Настей вместе. Она доставляла мне безграничное удовольствие до моего ареста, посетила меня в тюрьме, и после тюрьмы мы некоторое время пытались жить. Мы никогда не забывали, что нас свел Летов. Она была фанаткой Егора и Янки Дягилевой, утонувшей давно когда-то девушки Егора.
На 1-м съезде партии в октябре этого же года Егора не было. Когда в 1999 году осенью (в Москве взрывали здания) НБП демонстрировала у Украинского посольства, поскольку пятнадцать нацболов были арестованы в Севастополе за мирный захват башни Клуба моряков под лозунгом «Севастополь ― русский город», Летов был в Москве и обещал прийти, но не пришел. Это обстоятельство поколебало безусловную веру нацболов в Егора. (Правда, он без колебаний принял мою сторону в случившемся 6 апреля 1998 года расколе в НБП, выступив против Дугина. Немаловажным для него, я полагаю, было то обстоятельство, что Дугин для него был не красный, но черный, я был «красным».) Солидарность, защита зубами и когтями своих, всегда считалась в среде нацболов основным принципом. А тут не пришел поддержать ребят. Это был первый массовый арест членов партии, и мы переживали очень. Авторитет Егора в партии тогда снизился.
То, что Летов сидел в своем Омске, как улитка в раковине, в комнате, обитой войлоком, и творил свои песни в отрыве от нацбольского коллектива, стало раздражать личный состав Партии. К тому же первый скептицизм по отношению к Егору распространяли успешно среди нас (хотя и ей-богу ненамеренно) бывший гитарист «ГрОба» Джеф и его худенькая жена Полина. В рассказах Полины Егор выступал как личность тираническая, ярый противник семейных уз «его» музыкантов и особенно противник детей. Думаю, что ничего экстраординарного в подобном поведении нет. Каждый лидер музыкальной группы на самом деле вождь в миниатюре, и как таковой хочет безраздельной власти над подданными.
Я объяснял нацболам, что Летов творец, достаточно и того, что он привел к нам в партию многие сотни, если не тысячи панков. «Но вот вы тоже творец, Эдуард,― горячились нацболы,― но вы нас собрали и ведете, и успеваете все». На этот аргумент приходилось туманно отвечать, что творцы, знаете, бывают разные. У всех не одинаковые силы.
Позволю себе flash-back: вспоминается вдруг эпизод, случившийся, очевидно, в период с марта по начало июля 1995 года, когда Летов пришел в мою квартиру на Калошином переулке. Там он впервые имел возможность долго разговаривать с Наташей Медведевой, часа два. До этого они сталкивались пару раз эпизодически (один раз, когда вышел первый номер газеты, 29 ноября 1994 года). Они понравились друг другу, что меня удивило. Наташе редко кто нравился. Летов также стал после этого отзываться о Наташе с симпатией. Думаю, они оба, поскольку были исключительно искренними людьми, увидели искренность друг друга и именно эту искренность зауважали.
В последние годы жизни Летов делал иной раз, если его спрашивали, противоречивые заявления: то он радостно сообщал, что всегда был и остается нацболом, то хмуро не отвечал на вопрос о своей принадлежности к партии, то даже (очень редко) отрицал свою принадлежность. Интересно, нашли ли его наследники членский билет НБП за номером 4, подписанный мною в далекие годы? Из партии он никогда не выходил, это исторический факт. В последние годы он вдруг оказался востребованным «большой культурой», у него состоялся концерт в «Олимпийском» ― событие немыслимое в судьбе идола панк-культуры, но факт, состоялся. Видимо, его упорство и несомненно убедительная глыба творчества, сама его история понадобилась русской музыкальной истории. У попсы же нет истории.
Как он жил все эти годы, что мы с ним не общались? Как-то я говорил с его «директором» в Омске. (Узнав, что Летов приезжает в Москву, я обещал моей жене Кате Волковой сводить ее на его концерт. Видимо, это был 2005-й или 2006 год.) Я сумел разговорить директора, и тот поведал мне со вздохами, что Егор и его подружка выпивают ежедневно по паре бутылок водки. Вот так и живут. Видимо, в том же году Егора нашли и началось его возрождение, и вдохновленный, он пытался изменить свой стиль жизни. Он купил себе квартиру на окраине Омска, переехав, наконец, от отца.
Он умер в феврале 2008 года. Роясь в Интернете через неделю после его смерти, я нашел последнюю записку его, точнее факсимильный список, который Летов составил для себя, знаете, благие пожелания, что нужно сделать. Там значится «купить ковровую дорожку или линолеум в коридор» и трогательное: «выстирать штаны». Очевидно, Егор пытался начать новую свежую жизнь. Умер он однако не от новой и свежей жизни, а от старых привычек, выпил больше, чем следует, и сердце моего товарища остановилось. Он мог умереть от овердозы или от electrocuting (замыкание электрогитары, распространенная среди музыкантов смерть), однако умер традиционно, по-русски. Так, видимо, ему следовало умереть. Он же был русский, как никто.
.